Гюлен и Милль о свободе
Гуманистическая мысль ставит свободу мысли и свободу выражать свои идеи в центре своей платформы, причем это относится как с философской, так и с социально-политической стороны. Свобода прессы, возможность свободно и мирно выражать публичный протест, свобода верования, право на собрания и другие подобные институты на Западе – все они происходят из идеала свободы, сформулированного современным гуманизмом. В то же время в других частях света, в том числе и в мусульманских странах эти же свободы происходят из другого источника. С философской точки зрения идеал свободы родился еще в античном мире, когда философы бросали вызов друг другу и всем остальным по самым разным вопросам и сидели на рыночной площади, споря между собой, так что все, кому это было интересно, могли их слушать. Некоторые из величайших идей классической мысли пришли к нам от этих философов, которые позволяли себе думать и говорить свободно, отказываясь накладывать оковы на свой разум и свой голос, когда этого требовало государство, пусть даже за эти идеи их и обрекали на смерть или отправляли в изгнание.
В современном западном мире некоторые философы и писатели с большой силой выражают этот идеал свободы. На мой взгляд, однако, никто не выражал этот идеал более широко и более радикально, чем это делал британский общественный и политический теоретик XIX века Джон Стюарт Милль. В этой главе я сопоставляю идеи Милля и Гюлена об идеале свободы мысли. Милль и Гюлен очень далеки друг от друга, и это очевидно и многозначно. Но несмотря на различный контекст их существования и различия в мировоззрении, оба философа формулируют специфические картины общества, которое, по крайней мере, теоретически было бы толерантным в том, что касается религиозных верований и практики, и допускало бы свободные дебаты относительно поиска истины в большинстве, а возможно, и во всех областях. Это сходство между их соответствующими «обществами» существует благодаря их общему признанию идеала свободы, особенно в вопросах мысли и морали.
Самая известная работа Милля – «Утилитаризм», его труд, посвященный этической философии, и позже в этой главе я буду обращаться к этой работе. Однако вначале я хотела бы сосредоточиться на другом его важном труде, опубликованном в 1859 году, – «О свободе». В этом тексте Милль дает свои формулировки социальной, или гражданской свободы, т.е. «природу и ограничения той власти, которую общество может законно осуществлять над индивидуумом»[1]. Он поясняет, что недавно еще существовавшее на Западе поколение было встревожено тиранией чиновников и поэтому разработало репрезентативные формы управления, которые сбросили деспотическое правление монархов, обладавших властью от Бога, и т.п. Он сам и его поколение пожинают плоды этой борьбы и большей частью уже не борются против тирании такого вида.
Милль утверждает, что его поколение (т.е. поколение, жившее в Великобритании в середине XIX века) должно бороться против тирании другого рода – тирании большинства. Милль говорит:
«Общество само по себе тирания, тирания коллектива над отдельными личностями, и возможность угнетать не ограничивается действиями чиновников. Общество вводит свои законы, и, если они неверны или вообще касаются вещей, в которые обществу нечего вмешиваться, возникает тирания куда сильнее любых политических репрессий, и хоть дело не доходит до крайностей, но ускользнуть от наказаний труднее, они проникают в детали жизни гораздо глубже и порабощают саму душу. Законов против тирании чиновников недостаточно; нужна защита от тирании господствующих мнений и чувств, от стремления общества навязать свои идеи как правила поведения»[2].
Иными словами, Милль видит скрытую тиранию, которая существует в обществе даже при наличии репрезентативного правительства. Эта тирания – социальная, или гражданская – есть давление, которое осуществляет общество в отношении своих членов, требуя соответствия «нормальным» верованиям и образу жизни во всех областях просто потому, что это «норма», которой придерживается большинство в обществе. Следовательно, утверждает логика большинства, все должны придерживаться принятых стандартов, иначе их заставят делать это. Милль отрицает эту тиранию и пытается установить принципы, согласно которым мы можем определить те границы, в рамках которых государство или общественные институты могут законным образом вмешиваться в параметры свободы индивидуума, поскольку общепринятые предпочтения чаще всего бывают основаны просто на личных предпочтениях или традициях. В начале своего эссе Милль формулирует свой принцип гражданской свободы:
«
Единственное оправдание вмешательства в свободу действий любого человека – самозащита, предотвращение вреда, который может быть нанесен другим. Собственное благо человека, физическое или моральное, не может стать поводом для вмешательства, коллективного или индивидуального. Не следует заставлять его делать что-либо или терпеть что-то из-за того, что, по мнению общества, так будет умнее и справедливее.
Чтобы оправдать вмешательство, нужно выяснить, причинит ли его поведение кому-нибудь вред. Человек ответственен только за ту часть своего поведения, которая касается других. В остальном – абсолютно независим. Над собой, своим телом и душой личность суверенна»[3].
Это радикальный принцип свободы, который, вероятно, не осуществляет на практике ни одно из существующих ныне обществ. Согласно этому принципу только прямой и заметный ущерб, наносимый другим, является практически единственным законным основанием для того, чтобы государство или гражданская власть осуществляли какое-либо вмешательство в действия отдельного гражданина. Этот принцип, скорее всего, является слишком либеральным для Гюлена. Например, ислам в целом запрещает такой акт, как самоубийство, поэтому принцип Милля, что свобода ограничена только вредом, наносимым другим, но не самому себе, является здесь недостаточным. Гюлен, следуя учениям ислама, вероятно, сказал бы, что люди не имеют свободы наносить вред самим себе в форме прекращения собственной жизни. Тем не менее, действительно существует резонанс между Гюленом и Миллем в том, что касается этой идеи свободы, особенно в том, что касается свободы мысли и обсуждений, чему Милль посвящает целую главу в своем эссе.
Милль безоговорочно поддерживает свободу мысли и обсуждений, даже если идеи, которые высказываются и обсуждаются в обществе, в конечном итоге оказываются ложными. Он говорит, что утверждение, представленное на обсуждение обществу, может быть истиной, ложью или чем-то посередине – полуправдой или частичной ложью. Тем не менее, в интересах общества давать возможность свободного выражения и обсуждения любых идей.
Если идея истинна, то люди обретут свежее восприятие этой истины в обсуждении ее, вновь рассматривая доказательства, подтверждающие ее истинность, и защищая ее от нападок. Таким образом истинные идеи остаются свежими и полными жизни вместо того, чтобы стать обветшавшими и унылыми только из-за того, что их воспринимают поколениями как истину, не требующую доказательств. Если идея ложна, то обществу пойдет только на пользу ее публичное обсуждение. Свидетельства этой ложности будут представлены или разъяснены всем, кто вовлечен в дискуссию, и вследствие этого люди теперь более ясно воспринимают истину, поскольку убедились заново в ее верности. Вероятнее всего, считает Милль, идея окажется смесью истины и лжи. Ведь никто не знает полной правды о чем-либо. Человеческий разум не способен охватить истину во всей ее полноте о каком-либо предмете, и уж, во всяком случае, не истину о Боге или о Бесконечности, поскольку мы не знаем суть (настоящую природу) вещей самих по себе, это только наше личное восприятие вещей. Более того, конечный разум не может охватить бесконечность. Следовательно, в обществе необходимо свободно обсуждать любые идеи, чтобы частичные истины могли разворачиваться шире благодаря механизмам гражданской вовлеченности и дебатов.
Гражданские преимущества, вытекающие из наличия свободной мысли и дискуссий, очевидны, но Милль углубляется в изучение более сильного воздействия, которое оказывает свободная мысль на отдельные личности, которые и составляют общество. Ведь общество достаточно часто, особенно в том, что касается проблем религии, отрицает свободомыслие и дебаты, стремясь избежать впадения в ересь. Однако такие запреты оказывают куда меньшее влияние на самих еретиков, нежели на прочих членов общества. Милль пишет:
«Больше всего пострадают отнюдь не еретики, а те, чье умственное развитие сдавлено, а разум окован из страха перед ересью. Кто подсчитает, сколько потерял мир из-за того, что многие могучие интеллекты, соединенные, однако, с робким характером, не решились следовать отважным, независимым мыслям»[4].
Здесь Милль подчеркивает, что чрезмерный страх перед ересью отражается не только на еретиках, но и на тех, кто хочет поделиться своими новыми, смелыми идеями по какому-либо предмету, включая установившиеся традиции, даже те, которые считаются священными. Когда угроза наказания за ересь в обществе оказывается слишком явной, или же когда общество грозит гражданской карой тем, кто выражает не только общепринятые идеи, допущенные гражданскими «властями», страдает все общество. Сила разума развивается благодаря использованию и тому вызову, который ей бросают. Общество, которое подавляет мысль и дискуссии, становится слабым и не развивается. Милль продолжает:
«Нельзя быть великим мыслителем, не признавая, что твой первый долг – идти за своим интеллектом, куда бы он ни привел. Истина обретает больше от ошибок того, кто, после соответствующего обучения и подготовки, думает сам, нежели от убежденного мнения тех, кто придерживается его лишь потому, что не утруждают себя самостоятельными мыслями»[5].
Опять же, истинные идеи слабеют и стагнируют, если их не подвергать постоянному обсуждению и дебатам. Те, кто становятся сторонниками истинных идей, не относятся к этим истинам искренне, если они не позволяют себе думать свободно, что может означать и то, что эти идеи будут подвергаться сомнению. Милль, однако, утверждает, что цель вовсе не в том, чтобы создавать индивидуальных мыслителей.
«Но свобода мысли нужна не только великим. Средним людям она еще нужнее, чтобы они могли достичь того уровня, на который способны. В атмосфере умственного рабства было много и много еще будет великих философов-одиночек, но никогда не было и не будет в этой атмосфере интеллектуально активных людей»[6].
Здесь мы видим, что Милль формулирует идеал свободы в интересах самых гуманистических причин в дополнение к идеям утилитарным. В этом отрывке звучит намек на убежденность, что человеческие существа – существа мыслящие, ищущие истину относительно мириадов вещей – от самых простых до самых возвышенных, – и создающие знания. И эти действия – часть того, что означает быть человеком. Свобода мысли, выражения мнений и исследований жизненно необходима не только для гениев, которые никогда не смогли бы разделить с обществом свою гениальность без свободы в работе. Свобода еще более необходима для обычных людей, которые живут своей жизнью, для людей с обычным разумом, чтобы они могли быть интеллектуально активны и заняты делом. Конечно, такие люди полезны обществу, и эта деятельность, следовательно, имеет утилитарное, или функциональное значение. Но она также имеет и гуманистическое значение благодаря тому, что она делает для простых людей. “[f]reedom allows people to do whatever they want, provided that they do not harm others and that they remain wholly devoted to the truth.”[7]
И здесь мы можем вновь вернуться в нашей дискуссии к Гюлену, поскольку он очень часто говорит об идеале свободы и в утилитарном, и в гуманистическом смысле. В своих трудах Гюлен часто говорит о свободе от тирании. Во многих случаях он имеет в виду тиранию, которую пришлось терпеть различным группам мусульман в условиях секуляризма и колониализма. В иных случаях он, однако, говорит более обобщенно о свободе, которой обладает каждый индивидуум просто благодаря тому, что он – человек. Его взгляды перекликаются с провозглашенным Миллем принципом свободы, когда он утверждает, что «свобода состоит в том, чтобы люди могли делать все, что посчитают нужным, но так чтобы они не наносили вред другим людям и остаются полностью преданными истине»[8]. Последний пассаж – «остаются полностью преданными истине» – может быть, заставил бы Милля призадуматься, но он мог бы возразить, что даже те, кто заблуждается или полностью принял ложь, на деле преданы истине: просто они заблуждаются в том, что касается самой истины. Говорить или действовать, не будучи «полностью преданным истине», по мнению и Милля, и Гюлена, могло бы включать в себя такие вещи, как клевета, ложные заявления или крик «Пожар!» в переполненном театре, хотя на самом деле никакого пожара нет.
Защита толерантности, с которой выступает Гюлен, невозможна без преданности свободе мысли и дискуссий большей частью потому, что толерантность не является необходимостью, если свобода мысли, дискуссий, личного выбора и т. д. не допускается. Толерантность – это добродетель именно потому, что люди свободны и могут выбирать различные верования, религии и занятия. Гюлен подчеркивает это много раз, как в дискуссиях только о проблемах демократии, так и говоря о демократии и исламе, между которыми он не видит абсолютно никакой несовместимости. В эссе о прощении Гюлен связывает между собой толерантность и демократию через концепцию свободы. «Что же касается демократии, то это система, которая дает возможность каждому жить согласно его чувствам и воззрениям. И толерантность является неотъемлемым атрибутом демократии и придает ей особую глубину. По сути, можно сказать, что о демократии не может быть и речи там, где не существует толерантности»[9].
В таких заявлениях, однако, нет того резкого радикализма, который мы видим у Милля, заявляющего о необходимости свободы и о защите людей от тирании общества. Но когда Гюлен развивает свои идеи об идеальных людях, или «тех, кто унаследовал Землю», как он говорит в одном из своих трудов, мы видим не только его глубочайшую преданность идее свободы, но и причину этой преданности – истинно гуманистическую причину. В «Статуе наших душ» он показывает широкое видение общества и мира, которые возглавляют личности, обладающие превосходными духовными, моральными и интеллектуальными качествами. Он говорит, что эти люди «унаследовали Землю»[10], и достаточно подробно описывает их характеры и свойства (мы подробнее поговорим об этой концепции Гюлена в главе 3). Перечисляя их основные свойства, под номером пятым он определяет «способность свободно думать и уважение к свободе мысли»[11].
Он продолжает: «Быть свободным и чувствовать свободу – это особое качество человеческой воли, которое представляет собой волшебную дверь, открывающую тайны личности. Того, кто не проникся этим и не вошел в эту дверь, трудно назвать человеком»[12].
Так что свобода мысли есть центральное ядро состояния «быть человеком», самой человечности. Без свободы мысли, не только как общественного и политического принципа, но также и как личного качества, невозможно, по сути, называться человеком. Другими словами, нельзя достичь уровня настоящего человека. Гюлен подчеркивает:
«В условиях, когда накладываются ограничения на чтение, мысли, чувства и образ жизни, невозможно сохранить в себе человеческие качества, не говоря уже о достижении обновления и прогресса. В подобной ситуации достаточно трудно даже оставаться на уровне простого, обычного человека. Речь даже не идет о том, чтобы появились великие люди, которые одушевлены духом обновления и реформы, чьи взоры устремлены в бесконечность. В таких условиях существуют только слабохарактерные люди, имеющие отклонения в своей личности, и люди с ленивой душой и парализованными чувствами»[13].
Развитие человеческой личности и, говоря шире, развитие и рост общества – все реформы и прогресс – зависят от свободы мысли и образа жизни. Общество, в котором нет такой свободы, не рождает людей, обладающих духом и видением, которые поведут этого общество к новым измерениям. Хуже того, подобное общество, вероятно, даже не поощряет развитие в полной мере человеческих качеств в самых обычных людях. Здесь идеи Гюлена перекликаются с высказываниями Милля, когда он защищает свободу во имя ее пользы для общества и ее гуманистической ценности. Поистине, польза свободы для общества укоренена именно в ее ценности с гуманистической точки зрения. Ведь свобода приносит пользу обществу благодаря той «работе», которую она выполняет, создавая и развивая личности из отдельных людей. Как мы уже видели в предыдущем разделе, именно люди обладают высочайшей ценностью. Следовательно, развитие человеческих способностей, развитие «человечности» тоже обладает высочайшей ценностью.
Гюлен сожалеет о пути развития Турции и других исламских регионов, где населению приходилось существовать (а кое-где это продолжается и поныне) в условиях социальной структуры, в которой свобода мысли и обучения запрещена или из-за открытой цензуры, или благодаря доминирующей идеологии, поддерживаемой государством. Рассматривая в особенности мир исламской науки, он говорит о живом прошлом познания, которое было открыто различным сферам знания и научного исследования. В этой (исламской) цивилизации, сущность и рамки свободы определены сунной Пророка Мухаммада (с.а.с.) и другими источниками, которые придают очень большое значение человеческой свободе. Этот дух познания, однако, сменился узостью мышления и механистическим запоминанием. С этого момента весь человеческий потенциал начал медленно разрушаться, становясь легкой добычей стремящихся воспользоваться случаем тиранов, идеологов и колониалистов.
Он стремится к обновлению среди мусульман, чтобы исламская цивилизация вновь смогла занять свое место во главе мира, как это было в прошлые века, когда многое из того, что составляет «цивилизацию», приходило из исламского мира. Чтобы это произошло, говорит он, «необходимо, чтобы мы более свободно думали и обладали свободной волей. Нам нужны эти распахнутые сердца, которые могут объять бесстрастное свободное мышление, открытые познанию, наукам и научным изысканиям, которые могут узнать согласие между Кораном и суннатуллахом (имеются в виду неизменяемые законы Всевышнего во вселенной. – прим. авт.) в широком диапазоне от вселенной до жизни»[14].
Без обновления способности свободно мыслить как индивидуально, так и коллективно исламская цивилизация, да и цивилизация вообще, обречена. Без свободы мысли нет возможности существования истинной, деятельной человечности. Без истинной человечности нет возможности существовать величию в цивилизации.
Так что Гюлен и Милль созвучны друг другу в том, что касается многих аспектов жизненно важной роли, которую играет свобода в обществе, как в контексте его, общества, функционирования, так и в контексте общих гуманистических концепций. Общество, которое подавляет свободную мысль, – это не процветающее, работающее общество, и в этом обществе не ценят человека, как бы оно ни пыталось защищать свои действия, заявляя об интересах человека.
Однако мне хотелось бы обратиться к понятию «свобода» как в трудах Гюлена, так и в трудах Милля с несколько иной точки зрения. Я имею в виду качество свободы, о которой говорят они оба в своем творчестве. Мы увидим, что качество свободы, которую оба они считают необходимым для людей, – это тот тип свободы, который присущ исключительно человеку, что отражается в гуманистическом контексте.
В том, что касается проблемы свободы, Милль больше всего известен своим эссе «О свободе», поэтому я в основном и сфокусировалась на нем в этой главе. Его другая крупная работа – «Утилитаризм», труд, посвященный этической философии, в котором он отрицает этику Канта и пытается сформулировать постулаты этической философии, основанной на понятиях счастья или удовольствия. Утилитаризм как философия известен в истории под многими названиями, включая эпикурейство. Во времена Милля наиболее привычным названием для него было «принцип наибольшего счастья». Милль дает определение утилитаризму в своей книге:
«Учение, которое принимает в качестве своего основания «утилитаризм», или «принцип наибольшего счастья», утверждает, что действия следует принимать за верные в пропорции с тем, как они увеличивают счастье; неверные – если они имеют тенденцию совершать действия противоположные увеличению счастья. Под счастьем поднимаются намеренное удовольствие и отсутствие боли; под несчастьем – боль и лишение удовольствия
Удовольствие и отсутствие боли – вот две единственные вещи, которые оказываются, в конце концов, предпочтительными всему другому; и
все желаемые вещи (которые весьма многочисленны как в утилитаристской, так и в любой другой схеме) оказываются желаемыми или из-за удовольствия, скрытого в них самих, или как средство поощрения получения удовольствия и предупреждение боли»[15].
В утилитаризме, как и в древнем эпикурействе, удовольствие и боль являются критериями того, что есть хорошо и к чему следует стремиться, то есть, что есть правильно и что неправильно. Здесь Милль дает утилитаризму определение в полном соответствии с древнегреческой философией. Далее он объясняет, что, как и античных последователей Эпикура, его и других мыслителей-утилитаристов противники обвиняют в том, что они исповедуют философию, достойную разве что только свиней, поскольку у нее нет более благородной цели, чем получение удовольствия, и это кажется «низким и неблагородным, доктриной, достойной только свиней»[16]. Милль отвечает на это обвинение так же, как это делали древние эпикурейцы: он говорит, что не утилитаристы, но их критики устанавливают для людей уровень «свиней», ибо считают, что люди способны только ценить удовольствия, достойные свиней. Иными словами, люди отказываются от эпикурейства (часто называемого этическим гедонизмом) или принципа наибольшего счастья потому, что, по их мнению, такие слова, как «удовольствие» и «счастье» вызывают образы разврата, избыточной чувственности и разгула. Если «удовольствие» означает именно это, разумеется, люди будут отвергать это понятие в качестве этического руководства. Однако Милль, как и античные эпикурейцы, отвергает эту критику в основном потому, что считает, что человек способен стремиться, будучи существом более высоким, нежели животные, к удовольствиям куда более высоким. Он объясняет:
«Сравнение эпикурейской жизни с жизнью животной унизительно, именно потому, что животные удовольствия не могут удовлетворить человеческую концепцию счастья. Люди обладают способностями более возвышенными, нежели животные аппетиты, и, когда они осознают это, не считают что-либо счастьем, если оно не включает в себя осуществление устремлений этих талантов
Не существует какой-либо эпикурейской теории жизни, которая не признавала бы удовольствий интеллекта, удовольствий чувств и воображения и моральных сантиментов имеющими значительно более высокую ценность, нежели удовольствия простых ощущений»[17].
Здесь мы видим, что подчеркивается серьезное различие между удовольствиями человеческими и животными; Милль говорит о более высоких способностях и потребностях человека, который находит удовольствие в более благородных вещах. Эти благородные вещи относятся к миру разума, эмоций и сознания, а не к миру тела или ощущений. Милль не отказывает людям в способности испытывать чувственные или телесные удовольствия, отнюдь нет. Просто он защищается от обвинений в том, что он является защитником философии, которая в качестве краеугольного камня своего учения ставит чувственные удовольствия. Люди, единственные создания, которые владеют моралью и разрабатывают моральные философские учения, обладают более высоким потенциалом к получению удовольствия, нежели животные, и поэтому удовольствия, поставленные во главу угла в такой философии, будут иметь более благородный характер.
Милль продолжает развивать свой тезис, говоря, что люди, которые обладают богатым опытом удовольствий и более низких, и более высоких, предпочитают последние и предпочитают тот образ жизни, который ставит на первое место именно более высокие удовольствия. Ни один человек в здравом уме, утверждает он, не поменяется местами с животным в обмен на то, чтобы испытать в полнейшей мере животные удовольствия. Животные удовольствия, которые являются инстинктивными и телесными, не могут сравниться с более высокими человеческими удовольствиями разума, эмоций и сознания, пусть даже эти удовольствия отмечены некоторой болью. Милль говорит:
«Созданию с более высокими возможностями требуется гораздо больше для того, чтобы ощущать себя счастливым; вероятно, оно способно более остро ощущать страдание и, разумеется, оно подвержено страданиям больше, нежели создание более низкое. Но, несмотря на эти сложности, оно никогда не сможет искренне пожелать опуститься на тот уровень, который оно ощущает как более низкий уровень существования»[18].
В конце концов, создания с более высокими способностями не бывают истинно счастливы благодаря низменным удовольствиям. Счастье, которое подобает людям, – это то, что достигается не в основных сферах чувственности или плоти, а, главным образом, в интеллектуальной, эмоциональной и этико-духовной сферах. Эту истину, согласно Миллю, не опровергает тот факт, что люди часто предпочитают более низкие удовольствия высоким. Он признает, что люди часто себе во вред делают выбор в пользу временных, более низких удовольствий. Например, кто-то выбирает удовольствия от чрезмерной еды или питья в ущерб собственному здоровью, которое является большим благом и обеспечивает более продолжительное удовольствие. Другие отказываются от занятий более высокого уровня в пользу низкого эгоизма и удовлетворения своих прихотей. Милль объясняет это, упоминая о характере человека, говоря, что по какой-то причине люди в какой-то момент теряют способность помнить о своей врожденной способности к более высоким удовольствиям. Он объясняет:
«Способность к более благородным чувствам во многих натурах существует, как очень нежное растение, которое легко может погибнуть не только от враждебного воздействия на него, но и просто от отсутствия заботы и поддержки. И у большинства молодых людей эта способность быстро погибает, если те занятия, к которым их подталкивает жизненная ситуация, и общество, в которое они благодаря этому попадают, не благоприятствуют тому, чтобы они развивали свои более высокие наклонности. Люди утрачивают эти высокие устремления по мере того, как утрачивают вкус к интеллектуальным занятиям, поскольку у них нет ни времени, ни возможности заниматься ими. И тогда они тянутся к более низким удовольствиям, не потому что они намеренно выбирают их, а потому, что или они оказываются единственными, к которым у людей есть доступ, или это остается единственным видом наслаждений, к которым они теперь способны»[19].
В этом отрывке Милль проявляет себя как теоретик общества. Он большую часть своей жизни писал об общественной реформе и занимался политической деятельностью, стремясь к позитивным переменам в образовании, гражданских институтах, правах женщин и уголовной политике, и многое из этого встретило бы одобрение Гюлена в наши дни. Более того, широкая образовательная, культурная и общественная деятельность движения Гюлена нашла бы, в свою очередь, полную поддержку Милля. Деятельность Милля в этих сферах была вызвана его убежденностью, которую разделяет и Гюлен, во врожденном достоинстве человека, которое здесь проявляется в его способности наслаждаться удовольствиями более высокого уровня в интеллектуальной, эмоциональной и этической сферах. Он твердо верил, что все компоненты общества должны отражать этот факт и должны регулироваться таким образом, чтобы сохранять и развивать врожденное достоинство в каждом человеке с самого раннего возраста. Не делать попытку устроить общество – это значит совершить серьезный в общечеловеческом и общественном плане несправедливый поступок или, возможно, согласно взглядам Гюлена, грех.
В этих строках Милль дает особое определение понятию «удовольствие», чтобы показать разницу между предполагаемым удовольствием от неограниченной свободы в чувственной, телесной сфере. Хотя принцип общественной свободы, который он подробно описывает в эссе «О свободе», разумеется, дает людям возможность тратить свои жизни в погоне за низменными удовольствиями за счет высоких и глубоких качеств их натуры, ни этот принцип, ни его «утилитаризм» не утверждают, что подобная «свобода» есть высочайшая цель человеческой жизни. Можно возразить, что это и не «свобода» вовсе, а особая форма рабства или зависимости. Здесь к диалогу может присоединиться Гюлен, поскольку в своем труде он показывает различие между жизнью, прожитой в поиске хорошего, истинного, красивого и благородного, и жизнью, потраченной на мирское, заманчивое и просто плотское. Мы более подробно поговорим об этом в следующей главе, но теперь следует сказать, что Гюлен дает определение свободы, параллельное тому, которое давал Милль, в том, что касается достоинства человека и его возможностей. Гюлен пишет:
«Те, кто видят в свободе абсолютное отсутствие каких-либо границ, сознательно или нет, но приравнивают человеческую свободу к свободе звериной. А ведь в действительности свобода, к которой так стремятся эти «свободолюбивые» души ради удовлетворения своих темных страстей, – это не что иное, как животный образ жизни. В то время как человек достоин такой свободы, что уничтожает все те преграды, которые не позволяют ему взмыть в небеса человечности»[20].
И Милль, и Гюлен теоретически рассматривают свободу человека таким образом, что размещают это понятия в более широком кругу философии процветания человека. Ни тот и ни другой не считают либертинизм (вольнодумство, распущенность, отрицание общепринятых в обществе норм – ред.) высшей степенью свободы. Напротив, оба они пишут о свободе как о том, что дает основу для самого полного развития и выражения высочайших и лучших возможностей человека, осуществление которых дает людям самое глубокое удовольствие. Эти удовольствия лежат в сферах интеллекта, духа, эмоций и этики.
Как я уже писала ранее, Гюлен и Милль происходят из совершенно различных общественных, политических и религиозных контекстов. Несомненно, если бы они смогли встретиться и беседовать лицом к лицу, они серьезно разошлись бы в некоторых своих определениях границ свободы и толерантности в обществе. Оба они, однако, сходятся в том, что, на мой взгляд, является гораздо более важным для жизни и процветания человека. Это свобода мысли и выражения в контексте гораздо более широкого обязательства – идеи свободы в целом. Людям, может быть, следует задумываться о возможных последствиях своих слов, но при этом они должны все равно иметь возможность свободно думать и открыто высказывать эти мысли, не опасаясь наказания. Я считаю, что никому не наносится прямой и измеримый вред, если высказываются – устно или письменно – какие-либо идеи. Напротив, более здоровыми и благополучными становятся и отдельные личности, и общество в целом, когда сами общественные структуры позволяют каждому свободно думать, спрашивать и выражать свои мысли. Благодаря этой свободе люди обретают максимальную возможность для развития своих врожденных способностей к сознанию, воображению, эмоциям, духовности и интеллекту. Только когда эти качества развиты и имеют возможности для развития благодаря соответствующим социальным и политическим структурам, тогда отдельные личности процветают и достигают высочайших уровней развития.
Милль и Гюлен, каждый внутри своего контекста, равно преданы этому идеалу свободы, в основном потому, что оба они – гуманисты в широчайшем смысле этого слова, а идеал свободы является центральным в гуманистической мысли. Более того, как защитники свободы человека оба они также являются защитниками величия человека – не как абстрактного идеала, но как необходимой части общественной жизни людей в существующем мире. Гюлен, как и многие другие, обладает ясным видением величия человека, тех качеств, которые определяют великих людей, развивающих в себе высшее и лучшее из человеческого потенциала. И к этому видению человеческого величия, человеческому потенциалу, который необходимо развивать во времени и пространстве, мы сейчас и обратимся.
[1] Mill, John Stuart. On Liberty. A Norton Critical Edition. Ed. Alan Ryan. New York: W. W. Norton, 1997, p. 41.
[2] Mill, John Stuart. On Liberty. A Norton Critical Edition. Ed. Alan Ryan. New York: W. W. Norton, 1997, p. 44.
[3] Mill, John Stuart. On Liberty. A Norton Critical Edition. Ed. Alan Ryan. New York: W. W. Norton, 1997, p. 48.
[4] Mill, John Stuart. On Liberty. A Norton Critical Edition. Ed. Alan Ryan. New York: W. W. Norton, 1997, p. 67.
[5] То же.
[6] Mill, John Stuart. On Liberty. A Norton Critical Edition. Ed. Alan Ryan. New York: W. W. Norton, 1997, p. 67.
[7] Gulen, Pearls of Wisdom, 55.
[8] Gulen M. F. Pearls of Wisdom. Fairfax. The Fountain, 2000, p. 55.
[9] Gulen M. F. Towards a Global Civilization of Love and Tolerance. New Jersey: The Light Inc., 2004, p. 44.
[10] Gulen M. F. The Statue of Our Souls. Revival in Islamic Thought and Activism. New Jersey: The Light Inc., 2004. P. 5–10, 31–42.
[11] Там же, p. 38.
[12] Там же, p. 38–39.
[13] Gulen M. F. The Statue of Our Souls. Revival in Islamic Thought and Activism. New Jersey: The Light Inc., 2004, p. 40.
[14] Gulen M. F. The Statue of Our Souls. Revival in Islamic Thought and Activism. New Jersey: The Light Inc., 2004, p. 40.
[15]Mill, John Stuart. Utilitarianism. Indianapolis: Hackett Publishing Company, 1979, p. 7.
[16] То же.
[17]Mill, John Stuart. Utilitarianism. Indianapolis: Hackett Publishing Company, 1979, p. 8.
[18]Mill, John Stuart. Utilitarianism. Indianapolis: Hackett Publishing Company, 1979, p. 9.
[19]Mill, John Stuart. Utilitarianism. Indianapolis: Hackett Publishing Company, 1979, p. 10.
[20] Гюлен Ф. Критерии или огни в пути. М., 2006, с. 48.
- Создано .